Татьяна взглянула на лежащие перед ней на столе служебки простенькие, китайские, электронные часы с потрепанным ремешком. Было ровно без десяти одиннадцать утра по Москве, - а российская железная дорога, как всем известно, живет по московскому времени, внезависимости от того, где находятся ее работники, хоть в Северной Корее, а именно там, в тот ничем в общем-то особенным не примечательный, уже довольно прохладный осенний вечер* и ехали Татьяна с Евгением Васильевичем, на прицепном вагоне МоскваПхеньян.
Поезд шел среди неправдоподобно красивых, словно не настоящих, а вышитых на китайском шелке, Татьяна ни раз видела такие картины в УланБаторских магазинах, отвесных гор, то и дело с грохотом проносясь сквозь очень длинные, чуть ли не бесконечные тоннели. Нигде больше Татьяна не встречала так много тоннелей, как на пути из Хасана в Пхеньян. Но единственное, что в тот момент действительно интересовало Татьяну, так это большая кастрюля со свежесваренными щами, пожалуй, что самым любимым блюдом, не очень, надо сказать, прихотливого в еде, Евгения Васильевича.
А дело было в том, что ровно четверо суток назад Василич и Татьяна поругались. Из-за чего поругались, - поверьте мне, абсолютно не важно, из-за ерунды, из-за чего же еще люди ругаются. Вот правда результат этой, казалось бы, пустяковой ссоры был такой, какого, Татьяна, честно сказать, ну никак не предвидела. Василич вдруг оскорбился, правда не совсем понятно на что, так сильно, что перестал с Татьяной разговаривать и в добавок, опять-таки, не очень понятно почему, наверное, для того чтобы продемонстрировать полное освобождение от глупой, всепроникающей, приторно-сладкой, женской деспотии, перестал бриться и вскоре начал зарастать густой, очень раздражающей Татьяну, рыжей щетиной.
Первый день Татьяна злилась, на второй и третий - ей было смешно, а на четвертый, - она просто устала и, -должен же, в конце концов, в подобной ситуации из двоих кто-то быть умнее, - решила помирится.
Так что, в тот вечер, Татьяна забыв про свой знаменитый на всем участке темперамент, скромно сложив руки, тихо сидела в самом углу служебки, терпеливо дожидаясь Евгения, готовая лучезарно, не хуже любой силиконовой ГОЛЛИВУДСКОЙ красавицы, улыбнуться, при первом же его появлении. Об остальном Татьяна не очень волновалась. Что-то, наверное та самая знаменитая женская интуиция, подсказывало ей, что эти самые щи обязательно помирят ее с Женей.
А ее мужчина находился в это время совсем рядом, за стенкой, в двухместном спальном купе и тоже страдал. Василичу уже давно и очень сильно хотелось прекратить эту до идиотизма глупую, затянувшуюся ссору,
но всякий раз, как только он начинал серьезно задумываться о разговоре с Татьяной, вмешивалась мужская гордость, после чего Василич презрительно выпячивал нижнюю губу и гнал малодушные мысли прочь.
Пару раз, как обычно, ни к месту, пытался встрять недисциплинированный, предательский и, как всегда, непрошеный, внутренний голос. Вообще-то, внутренний голос общался с Василичем довольно часто, но употреблял при этом он почему-то всегда, лишь одно и тоже выражение, - "Ты чего, дурак, делаешь"? Реакция Василича тоже была на редкость одинакова: он кроил такую физиономию, что внутренний голос, всякий раз, осекался, давился концовкой фразы и испуганно проваливался куда-то в самую глубину мощного и жизнелюбивого Васильечева организма.
- Вернусь из рейса и застрелюсь, - совершенно без эмоций, чисто помужски, сурово подумал Василич лежа на спине и выставив в потолок мужественный, давно не бритый подбородок. Тут он представил себя, примеряющегося к старой, отцовской еще, двустволке и ему почему-то стало очень смешно.
Отсмеявшись вдоволь и откашлявшись, Василич сел, свесив кавалерийские ноги, вспомнил о Татьяне и опять посуровел.
Он резко, а Евгений Васильвич вообще был мужчина резковатый, повернул голову и посмотрел на большой, старый и, как все сделанное в СССР, немножко страшный, механический будильник. Звонок чего-нибудь более элегантного, сигнал наручных часов например, просто-напросто, за стуком колес не был бы слышен. Большие стрелки часов показывали ровно десять пятьдесят по Москве, - а российская железная дорога, как известно, везде, даже в Северной Корее, живет исключительно по московскому времени. Было пора.
Перед тем как открыть дверь, Василич взглянул на себя в зеркало. К этому моменту его щетина уже приобрела четкие признаки будущей бороды. Глаза Василича, по-волчьи колючие, глубоко спрятанные под мохнатыми рыжими бровями, выражали полное презрение ко всему человеческому роду в целом, а к женской его половине, во главе с ветреной, болтливой, неблагодарной, белобрысой Татьяной, в особенности. Василич довольно крякнул.
Какое-то время он ПО крутил в руках галстук и даже разок попытался его приладить, но галстук, пусть даже и дешевый, купленный в железнодорожном магазине и являющейся частью железнодорожной формы, в сочетании с физиономией веселого кроманьонца производил какое-то не совсем адекватное впечатление и Василич, без особого надо сказать сожаления, отбросил его в сторону.
Служебку наполнял запах щей; на столе, на тарелке, лежали несколько
аккуратно порезанных на четыре части соленых оryрцов; на другой тарелке, рядом, были ломтики, купленого пару дней назад в Слюдянке, слабосоленого, жирного байкальского омуля и крупные кольца репчатого лука; алюминиевый судок, одолженный до конца рейса в вагоне ресторане, был доверху заполнен острой капустой ким-чи, подаренной дружелюбными корейцами, а капуста эта, кстати говоря, была второй, сразу после соленых белых грибов со сметаной и луком, любимой закуской Евгения Васильевича. Под столом, замеченная наблюдательным Василичем, стояла, позвякивая о батарею, запотевшая, маленькая, пузатая бутылка Столичной, которая в течение последних трех часов охлаждалась в угольном кармане нерабочего тамбура. Василич сглотнул слюну.
- Здравствуй, Женя, - душевно, почти что пропела из-за стола, ослепительно улыбающаяся Татьяна. Затем женщина поднялась, посадила слегка упирающегося Василича на лучшее место, к окошку, и только что не поклонилась ему в пояс.
- Тебе, Женя, щец сразу налить, или после закусочки, - проворковала, возящаяся у мойки Татьяна.
Ответом ей было только гордое и суровое молчание, демонстративно уставившегося в окно, мужчины.
Татьяна, в общем-то, была готова к подобному повороту.
- Женя, ну, что ты в самом деле, - продолжала она все также ласково, пытаясь в этот раз воздействовать больше на разум Василича, нежели чем на его инстинкты, - ну, взрослые же люди. Ну, было, прошло. Ну покушай щец, Жень.
Ни один мускул не дрогнул на мужественном лице Евгения Ваильевича, только нижняя ryба оттопырилась еще больше, выражая наивысшую степень презрения и колючие Васильечевы глаза, по той же самой причине, свелись к переносице. Он посмотрел на напарницу, уничижающе. Попытался выразить свое презрение еще больше, но не смог этого сделать, потому что нижняя его ryба дальше уже не выпячивалась, поэтому Василич просто молча отвернулся и опять уставился в окно.
- Ты, жрать, итить твою медь, будешь или нет? - поинтересовалась Татьяна еще более сахарным голосом, после некоторой паузы.
Не было ответа от Василича. Никакого. Ну разве что мужественный подбородок его приподнялся еще чуть-чуть более гордо.
В купе какое-то время стояла тишина, но не долго.
Решительная, как всегда, Татьяна, не говоря больше ни слова, взяла щи, боком, придерживая дверь на тугой пружине, протиснулась в тамбур, там
что-то грохнуло и через секунду, изогнувшись огненной, золотистой змеей, перед лицом Василича пролетело и навсегда исчезло в холодных северокорейских сумерках, наваристое содержимое кастрюли.
Евгений Васильевич сидел молча, подперев щеку рукой, и внимательно смотрел на прилипший к стеклу, прямо напротив его лица, разваренный капустный лист. Локомотив загудел, готовясь войти в очередной тоннель, прибавил ходу и лист, медленно вращаясь, пополз по диагонали в нижний угол окна оставляя за собой жирный, бульонный след, задержался там на секунду и упал под колеса поезда, на холодную и каменистую, тогда еще дружественную нам, северо-корейскую землю. Татьяна стояла в служе б ке, уперев руку в правое бедро и злобно и вопросительно смотрела на Василича. Василич посидел еще какое-то время в той же позе, поднялся, наконец, и, боком, протиснулся мимо смотрящей на него исподлобья Татьяны к выходу. Там он оперся руками о створки двери и медленно обернулся. В мужественных глазах хозяйственного Василича стояли скупые, хотя и довольно крупные слезы.
- Дура, ты, Танька ... Ща-то в чем виновата? .. Эх ... 3авари чайку, что ли, - сказал мужчина первую за четыре дня ссоры фразу, махнул рукой и пошел бриться.
Права была Татьяна: те щи действительно помирили ее с Евгением.
*Разница между Москвой и Пхеньяном - (+) 6 часов.
Комментариев нет:
Отправить комментарий