Проводник Ефим был родом из Брянской области, из того самого места где сходятся границы Белоруссии, России и Украины. Я не знаю как другие люди из того района, но Ефим говорил на какой-то странной смеси всех трех братских языков, периодически разбавляя свою речь вообще непонятными, неизменившимися, по всей вероятности, с былинных времен Киевской Руси, выражениями. Так, скажем, вместо "похудеть", Ефим говорил "потонеть". Холодец он всегда называл застугой, а местоимение "он", Ефим произносил и вовсе по-пижонски, с каким-то французским акцентом - "йон". "А где йон? - спрашивал он, например, меня о моем напарнике.
Над Ефимом конечно смеялись, но не очень. Во-первых, несмотря на свою внешнюю дремучесть, человек он был очень добродушный и отзывчивый, так что обижать его без причины конечно же никому не хотелось, а во-вторых, если смех становился уж очень назойливым, Ефим, бывало, думая о чем-то своем и конечно же совершенно случайно, клал, невзначай, на стол один из своих кулаков, по форме и размеру очень напоминающий довольно крупный заварной чайник и смех как-то сам собой, практически сразу, переходил в уважительный кашель, а потом и вообще пропадал, - ненадолго правда, а до следующей Ефимовой фразы.
Ефим, по какой-то причине, упорно продолжал называть мужскую половину представителей сексуальных меньшинств - педесратами. Ему искренне пытались помочь, предлагая простые, короткие и легко запоминающиеся названия, прозвища и аббревиатуры, обозначающие это около-физиологическое явление, но все без толку. Всякий раз, когда надо было употребить этот непонятный, зарубежный термин, Ефим, ко всеобщему удовольствию, краснел, прочищал горло и произносил, смущенно смотря на неблагодарную, готовую взорваться лошадиным смехом, аудиторию, - "Ну, они эти...знаете...как их там...педесраты".
А педесраты на нашем участке*, что там греха таить, были. И хотя в те далекие годы, в отличии от нашего прогрессивного и в высшей мере либерального времени, быть педесратом было ни то что не престижно, но зачастую даже и не вполне безопасно, относились к ним на участке в общем-то беззлобно, - с чувством юмора, что ли.
И надо же было такому случиться, что глубокую душевную драму, пережил незатронутый пороками современной цивилизации Ефим, именно на этой, чуждой и совершено непонятной для его прямой крестьянской натуры, педесратовской почве.
День за окном был спокойный, - туманный и непредвещавший никаких, в особенности драматических, сюрпризов. Ефим, хмурясь и пригибаясь под низкими, для него, дверными притолоками, возвращался из штабного вагона. Молодые парни, уважительно косясь на баскетбольный рост Ефима, быстро вжимались в стены, давая ему проход; одна бабушка, завидев приближающегося Ефима, схватила в охапку зазевавшуюся внучку и, на всякий случай перекрестившись, захлопнула дверь купе; какой-то, куривший в неположенном месте пассажир, увидев Ефима, подавился дымом и минут пять не мог откашляться. В общем все было как обычно.
Но звезды видимо расположились как-то не совсем удачно для Ефима, потому что где-то посередине состава, ему вдруг неожиданно и очень сильно прихватило живот. Ефим в несколько, не очень грациозных, прыжков подлетел к ближайшему туалету и, забыв про свою природную застенчивость, что, в общем-то, в данной ситуации более чем понятно, со всей силы забарабанил в дверь, зажатыми в гиреобразном кулаке, вагонными ключами**. За дверью была гробовая тишина.
Надо сказать, что в те далекие времена, проводники довольно часто закрывали первый, ближайший к служебному купе туалет и пользовались им сами, не пуская туда пассажиров. Так что действия близкого к панике, стоящего на пороге экологической катастрофы, Ефима были вполне понятны: если туалет закрыт, а изнутри никто не отвечает, значит там никого нет. Безупречная казалось бы с логической точки зрения цепочка.
Побледневший, с выступившими на смуглом лбу крупными горошинами липкого, ледяного пота, Ефим что-то объяснил, непонятно откуда появившейся и очень бестолковой дамочке, по поводу багажа, подождал пока за ней закроется дверь в тамбур и отперев, трясущимися в руке ключами, замок, стремительно вступил в узкое и спасительное помещение туалета.
И тут снова, в который уже раз за это неказистое утро, сыграла судьба с Ефимом очередную недобрую шутку. Как оказалось, проводниками на этом вагоне ехали никто иные как два известных всему участку педесрата: Кузя и Жозеф, с ударением на последний слог. Кузя был повыше и поизящней, а Жозеф - поэлегантнее и поэластичней.
Что конкретно увидел Ефим - неизвестно. Но то ли там Кузя Жозефа вовсю на последний слог ударял, то ли что-нибудь еще более драматичное разыгралось за непрочной дверью ближайшего к служебному купе туалета, но после всего увиденного, случилось с богатырем Ефимом что-то типа катонического ступора.
Вернувшись на свой вагон, Ефим перестал есть, разговаривать и сидел не меняя позы в углу служебного купе, смотря, ничего невыражающими глазами, на зеленую лампочку контроля нагрева букс, абсолютно не реагируя на вопросы зареванной жены Алены, которая была его напарницей. Только к вечеру, когда в Ефима каким-то чудом удалось залить полстакана водки, он вздохнул полной грудью и начал потихонечку приходить в себя.
Никогда, никому не говорил Ефим, что он увидел за той дверью. И один лишь раз, на дне рождения начальника поезда Коли Беляева, проговорился Ефим, что Жозеф, который в тот момент находился пониже, посмотрел на него снизу вверх своими теплыми, маслинными глазами, подмигнул и сказал, томно растягивая гласные, - А мы тут немножко хулиганим.
- Ну, а как же с туалетом? Дошел? - спросил тогда Ефима какой-то не в меру любопытный собеседник.
- Нет, - просто ответил Ефим и добавил после некоторого раздумья, - "ушло куда-то".
Но это все давно было. Народ тогда был ничего непонимающий и глупый. Слава богу, мы с вами живем в современном мире и я больше чем уверен, что теперь, даже в далекой Ефимовой деревне, где-нибудь позади полуразрушенного колхозного коровника, проводят педесраты гордые парады, олицетворяя своими нестройными, артистичными шеренгами светлое будущее, так неожиданно свалившееся на наши головы.
* Вагонный Участок
** Вагонными ключами можно открывать двери купе и так называемые "карманы" (отсеки) для угля, в тамбуре.
Над Ефимом конечно смеялись, но не очень. Во-первых, несмотря на свою внешнюю дремучесть, человек он был очень добродушный и отзывчивый, так что обижать его без причины конечно же никому не хотелось, а во-вторых, если смех становился уж очень назойливым, Ефим, бывало, думая о чем-то своем и конечно же совершенно случайно, клал, невзначай, на стол один из своих кулаков, по форме и размеру очень напоминающий довольно крупный заварной чайник и смех как-то сам собой, практически сразу, переходил в уважительный кашель, а потом и вообще пропадал, - ненадолго правда, а до следующей Ефимовой фразы.
Ефим, по какой-то причине, упорно продолжал называть мужскую половину представителей сексуальных меньшинств - педесратами. Ему искренне пытались помочь, предлагая простые, короткие и легко запоминающиеся названия, прозвища и аббревиатуры, обозначающие это около-физиологическое явление, но все без толку. Всякий раз, когда надо было употребить этот непонятный, зарубежный термин, Ефим, ко всеобщему удовольствию, краснел, прочищал горло и произносил, смущенно смотря на неблагодарную, готовую взорваться лошадиным смехом, аудиторию, - "Ну, они эти...знаете...как их там...педесраты".
А педесраты на нашем участке*, что там греха таить, были. И хотя в те далекие годы, в отличии от нашего прогрессивного и в высшей мере либерального времени, быть педесратом было ни то что не престижно, но зачастую даже и не вполне безопасно, относились к ним на участке в общем-то беззлобно, - с чувством юмора, что ли.
И надо же было такому случиться, что глубокую душевную драму, пережил незатронутый пороками современной цивилизации Ефим, именно на этой, чуждой и совершено непонятной для его прямой крестьянской натуры, педесратовской почве.
День за окном был спокойный, - туманный и непредвещавший никаких, в особенности драматических, сюрпризов. Ефим, хмурясь и пригибаясь под низкими, для него, дверными притолоками, возвращался из штабного вагона. Молодые парни, уважительно косясь на баскетбольный рост Ефима, быстро вжимались в стены, давая ему проход; одна бабушка, завидев приближающегося Ефима, схватила в охапку зазевавшуюся внучку и, на всякий случай перекрестившись, захлопнула дверь купе; какой-то, куривший в неположенном месте пассажир, увидев Ефима, подавился дымом и минут пять не мог откашляться. В общем все было как обычно.
Но звезды видимо расположились как-то не совсем удачно для Ефима, потому что где-то посередине состава, ему вдруг неожиданно и очень сильно прихватило живот. Ефим в несколько, не очень грациозных, прыжков подлетел к ближайшему туалету и, забыв про свою природную застенчивость, что, в общем-то, в данной ситуации более чем понятно, со всей силы забарабанил в дверь, зажатыми в гиреобразном кулаке, вагонными ключами**. За дверью была гробовая тишина.
Надо сказать, что в те далекие времена, проводники довольно часто закрывали первый, ближайший к служебному купе туалет и пользовались им сами, не пуская туда пассажиров. Так что действия близкого к панике, стоящего на пороге экологической катастрофы, Ефима были вполне понятны: если туалет закрыт, а изнутри никто не отвечает, значит там никого нет. Безупречная казалось бы с логической точки зрения цепочка.
Побледневший, с выступившими на смуглом лбу крупными горошинами липкого, ледяного пота, Ефим что-то объяснил, непонятно откуда появившейся и очень бестолковой дамочке, по поводу багажа, подождал пока за ней закроется дверь в тамбур и отперев, трясущимися в руке ключами, замок, стремительно вступил в узкое и спасительное помещение туалета.
И тут снова, в который уже раз за это неказистое утро, сыграла судьба с Ефимом очередную недобрую шутку. Как оказалось, проводниками на этом вагоне ехали никто иные как два известных всему участку педесрата: Кузя и Жозеф, с ударением на последний слог. Кузя был повыше и поизящней, а Жозеф - поэлегантнее и поэластичней.
Что конкретно увидел Ефим - неизвестно. Но то ли там Кузя Жозефа вовсю на последний слог ударял, то ли что-нибудь еще более драматичное разыгралось за непрочной дверью ближайшего к служебному купе туалета, но после всего увиденного, случилось с богатырем Ефимом что-то типа катонического ступора.
Вернувшись на свой вагон, Ефим перестал есть, разговаривать и сидел не меняя позы в углу служебного купе, смотря, ничего невыражающими глазами, на зеленую лампочку контроля нагрева букс, абсолютно не реагируя на вопросы зареванной жены Алены, которая была его напарницей. Только к вечеру, когда в Ефима каким-то чудом удалось залить полстакана водки, он вздохнул полной грудью и начал потихонечку приходить в себя.
Никогда, никому не говорил Ефим, что он увидел за той дверью. И один лишь раз, на дне рождения начальника поезда Коли Беляева, проговорился Ефим, что Жозеф, который в тот момент находился пониже, посмотрел на него снизу вверх своими теплыми, маслинными глазами, подмигнул и сказал, томно растягивая гласные, - А мы тут немножко хулиганим.
- Ну, а как же с туалетом? Дошел? - спросил тогда Ефима какой-то не в меру любопытный собеседник.
- Нет, - просто ответил Ефим и добавил после некоторого раздумья, - "ушло куда-то".
Но это все давно было. Народ тогда был ничего непонимающий и глупый. Слава богу, мы с вами живем в современном мире и я больше чем уверен, что теперь, даже в далекой Ефимовой деревне, где-нибудь позади полуразрушенного колхозного коровника, проводят педесраты гордые парады, олицетворяя своими нестройными, артистичными шеренгами светлое будущее, так неожиданно свалившееся на наши головы.
* Вагонный Участок
** Вагонными ключами можно открывать двери купе и так называемые "карманы" (отсеки) для угля, в тамбуре.
Комментариев нет:
Отправить комментарий