Не пойман — не вор!

Я и сам уже начинаю сомневаться, что все это когда-то было на самом деле. Привиделось мне мое детство, что ли.

Я помню, например, как в деревне, наша семья ела первое из одного большого, стоящего посередине стола чугуна. Черпали поочереди и, чтобы не накапать на скатерть, под ложки подставляли большие куски черного хлеба. Хлеб постепенно пропитывался бульоном и становился очень вкусным.

Ели, конечно, и из обычных тарелок. Залетит, бывало, в такую тарелку муха, выловишь ее из щей, выкинешь, да и ешь себе дальше. Если в один из таких моментов, кто-либо из многочисленных привезенных на каникулы городских детей начинал смотреть на тетю Нюру, бабушкину старшую сестру и хозяйку дома, особенно пристально, та пожимала плечами и отвечала довольно философски, - “Ну, что поделать, сынок (или дочка), ей тоже хоцца”.

Заразиться не боялись. Люди в те времена были простые, мудреных названий заграничных заболеваний не знали и наверное поэтому, болели гораздо реже.

Мухи в деревне – это отдельная история. Сказать, что их было много - ничего не сказать. Время от времени, Тетя Нюра повязывала два платка так, что один покрывал волосы, а второй закрывал рот и нос, брала баллончик дихлофоса с изображением лежащей кверху лапами дохлой мухи и начинала морить. Не знаю почему, я так думаю, что просто из ненависти к мухам, тетя Нюра расходовала так много дихлофоса, что в комнатах стоял какой-то белесый туман. Выметали мух потом целыми совками и дня три можно было жить относительно спокойно.

В дни когда морили мух, горячее почему-то не готовили и все обедали на крыльце. Основным блюдом всегда была окрошка, которую я в раннем детстве, по малолетству и скудоумию, терпеть не мог. Почему не было горячего я не понимаю, потому что использовавшиеся для приготовления пищи керогаз и две керосинки находились не в доме, а в саду, в специальном строеньице, которое называлось шалашкой.

Над обеденным столом, в углу, был большой иконостас с четырьмя иконами. Три иконы были в окладах и одна, самая красивая, с Ильей Пророком, без. Старенькая бабушка, мы так называли прабабушку, бывало говорила мне, - “Смотри, сынок, веди себя хорошо, а то боженька камушком в лоб кинет”. Косился я на верхнюю левую икону: из-за оклада было видно только лицо боженьки, сильно напоминающее мне лицо самой прабабушки, и три крепко сжатых пальца. Так и казалось мне, что держит боженька в руке кусок гальки, примерно такой, какой у нас была посыпана дорожка перед домом. Ежился я и старался, находясь в комнате, вести себя прилично. Уж, больно не хотелось камушком в лоб получить. Оттуда, из-под потолка, боженька уж точно бы не промахнулся.

Однажды, погожим летним днем, в обеденное время, лет этак за пятнадцать до моего рождения, зашла в наш дом соседка, тетя Арина. Поздоровалась она со всеми, от обеда из скромности отказалась и теребя в руке край покрывающего плечи платка, взглянула на дядю Сережу, тети Нюриного младшего брата. После этого женщина вздохнула тихонько и начала говорить немного повернув голову в сторону и грустно смотря куда-то в напралении печки. Говорила она негромко, нехотя и как бы даже оправдываясь. Дело в том, что тетя Арина была женщина очень добрая и как-то, совсем не по деревенски, не могла и не любила ругаться.

Как оказалось, накануне залезли к ней в сад местные ребятишки, клубнику воровать. Из всей ватаги опознать удалось только малолетнего дяди Сережиного сына, Володьку, который увидев, выскочившую из избы заспанную и немного ошалевшую тетю Арину, удирать никуда не стал и не ушел с грядок пока не наполнил целый бидон.

Клубники, кстати сказать, доброй тете Арине было совсем не жалко. Бог с ней, с клубникой с этой. Обидно было другое. Уж больно нагло вел себя малолетний Соколов. И где он только в свои семь лет слов таких поганых умудрился набраться.

Собственно и пришла-то тетя Арина затем, чтобы потихоньку, на ушко, сказать соседу какие именно выражения употреблял прошлой ночью его, топчущийся в потемках по клубничным грядкам, сын.

Нужно отметить, что несмотря на то, что о значении большинства произнесенных им слов маленький Володя Соколов мог только догадываться, да и то скорее всего неправильно, употреблял он их очень даже к месту.

Закончила тетя Арина свой рассказ, вздохнула, посмотрела на дядю Сережу, потом на сидящего у окна кудрявого, похожего на маленького ангелочка Володьку, ей, как обычно, стало очень жалко ребенка и женщина совсем засмущалась.

В это время маленький Володя, мой будущий двоюродный дядя, облокотился о подоконник, слегка, явно копируя кого-то из взрослых, закинул ногу на ногу, посмотрел на тетю Арину и сказал очень спокойно,

- А ш чего ты взяла, што это был я?
-Тетя Арина даже немножко опешила от такого вопроса, - Ну, как же, сынок,- сказала она стараясь улыбаться, - мы же с тобой разговаривали.
- Нет, ты мне шкажи, ты меня там поймала? - продолжал шепелявый в те годы дядя Володя.
- Нет, сынок, не поймала.
- Нет, ты мне шкажи, ты меня за руку шхватила? - не унимался ребенок.
- Нет, не схватила.
- А, не пойман - не вор, - Владимир отвернулся и степенно потянулся за ложкой.

Тут, невмешивавшийся до этого в разговор дядя Сережа, взял своими крепкими как дерево пальцами, большое Володькино ухо и скрутил его так, что всю дорогу от стола до двери парню пришлось идти на цыпочках. Вывел, провоевавший всю войну в пехоте, дядя Сережа сына в сени и очень доходчиво там ему объяснил, что такое врать, что такое не уважать старших и главное, что такое умничать. Не любили у нас в деревне “шибко вумных” и правильно делали. Все беды от них, дармоедов.